Неточные совпадения
— Да будет воля твоя! — вскричал он вдруг с неподражаемым выражением,
упал лбом на землю и зарыдал, как ребенок.
Так школьник, неосторожно задравши своего товарища и получивши за то от него удар линейкою по
лбу, вспыхивает, как огонь, бешеный выскакивает из лавки и гонится за испуганным товарищем своим, готовый разорвать его
на части; и вдруг наталкивается
на входящего в класс учителя: вмиг притихает бешеный порыв и
упадает бессильная ярость. Подобно ему, в один миг пропал, как бы не бывал вовсе, гнев Андрия. И видел он перед собою одного только страшного отца.
Аркадий оглянулся и увидал женщину высокого роста, в черном платье, остановившуюся в дверях залы. Она поразила его достоинством своей осанки. Обнаженные ее руки красиво лежали вдоль стройного стана; красиво
падали с блестящих волос
на покатые плечи легкие ветки фуксий; спокойно и умно, именно спокойно, а не задумчиво, глядели светлые глаза из-под немного нависшего белого
лба, и губы улыбались едва заметною улыбкою. Какою-то ласковой и мягкой силой веяло от ее лица.
— Социализм, по его идее, древняя, варварская форма угнетения личности. — Он кричал, подвывая
на высоких нотах, взбрасывал голову, прямые пряди черных волос обнажали
на секунду угловатый
лоб, затем
падали на уши,
на щеки, лицо становилось узеньким, трепетали губы, дрожал подбородок, но все-таки Самгин видел в этой маленькой тощей фигурке нечто игрушечное и комическое.
Поцеловав его в
лоб, она исчезла, и, хотя это вышло у нее как-то внезапно, Самгин был доволен, что она ушла. Он закурил папиросу и погасил огонь;
на пол легла мутная полоса света от фонаря и темный крест рамы; вещи сомкнулись; в комнате стало тесней, теплей. За окном влажно вздыхал ветер,
падал густой снег, город был не слышен, точно глубокой ночью.
— Зашел сказать, что сейчас уезжаю недели
на три,
на месяц; вот ключ от моей комнаты, передайте Любаше; я заходил к ней, но она
спит. Расхворалась девица, — вздохнул он, сморщив серый
лоб. — И — как не вовремя! Ее бы надо послать в одно место, а она вот…
Он горячо благодарил судьбу, если в этой неведомой области удавалось ему заблаговременно различить нарумяненную ложь от бледной истины; уже не сетовал, когда от искусно прикрытого цветами обмана он оступался, а не
падал, если только лихорадочно и усиленно билось сердце, и рад-радехонек был, если не обливалось оно кровью, если не выступал холодный пот
на лбу и потом не ложилась надолго длинная тень
на его жизнь.
— Сбоку, — подхватила Пелагея Ивановна, — означает вести; брови чешутся — слезы;
лоб — кланяться; с правой стороны чешется — мужчине, с левой — женщине; уши зачешутся — значит, к дождю, губы — целоваться, усы — гостинцы есть, локоть —
на новом месте
спать, подошвы — дорога…
У него
упало сердце. Он не узнал прежней Веры. Лицо бледное, исхудалое, глаза блуждали, сверкая злым блеском, губы сжаты. С головы, из-под косынки, выпадали в беспорядке
на лоб и виски две-три пряди волос, как у цыганки, закрывая ей, при быстрых движениях, глаза и рот.
На плечи небрежно накинута была атласная, обложенная белым пухом мантилья, едва державшаяся слабым узлом шелкового шнура.
Он подумал немного, потупившись, крупные складки показались у него
на лбу, потом запер дверь, медленно засучил рукава и, взяв старую вожжу, из висевших
на гвозде, начал отвешивать медленные, но тяжелые удары по чему ни
попало.
И вдруг из-за скал мелькнул яркий свет, задрожали листы
на деревьях, тихо зажурчали струи вод. Кто-то встрепенулся в ветвях, кто-то пробежал по лесу; кто-то вздохнул в воздухе — и воздух заструился, и луч озолотил бледный
лоб статуи; веки медленно открылись, и искра пробежала по груди, дрогнуло холодное тело, бледные щеки зардели, лучи
упали на плечи.
Райский только знает, что мажет. Она уж раза два пошамкала губами, и две-три капли со
лба у ней
упали на руки.
Мужики крестились и кланялись, встряхивая волосами; женщины, особенно старушки, уставив выцветшие глаза
на одну икону с свечами, крепко прижимали сложенные персты к платку
на лбу, плечам и животу и, шепча что-то, перегибались стоя или
падали на колени.
Несколько раз в продолжение дня, как только она оставалась одна, Маслова выдвигала карточку из конверта и любовалась ею; но только вечером после дежурства, оставшись одна в комнате, где они
спали вдвоем с сиделкой, Маслова совсем вынула из конверта фотографию и долго неподвижно, лаская глазами всякую подробность и лиц, и одежд, и ступенек балкона, и кустов,
на фоне которых вышли изображенные лица его и ее и тетушек, смотрела
на выцветшую пожелтевшую карточку и не могла налюбоваться в особенности собою, своим молодым, красивым лицом с вьющимися вокруг
лба волосами.
Часто и хозяин и гости прямо с пьяной оргии
попадали в моленные и здесь отбивали земные поклоны до синяков
на лбу.
Привалов поставил карту — ее убили, вторую — тоже, третью — тоже. Отсчитав шестьсот рублей, он отошел в сторону. Иван Яковлич только теперь его заметил и поклонился с какой-то больной улыбкой; у него
на лбу выступали капли крупного пота, но руки продолжали двигаться так же бесстрастно, точно карты сами собой
падали на стол.
Напротив, голова ужасно живет и работает, должно быть, сильно, сильно, сильно, как машина в ходу; я воображаю, так и стучат разные мысли, всё неконченные и, может быть, и смешные, посторонние такие мысли: «Вот этот глядит — у него бородавка
на лбу, вот у палача одна нижняя пуговица заржавела…», а между тем все знаешь и все помнишь; одна такая точка есть, которой никак нельзя забыть, и в обморок
упасть нельзя, и все около нее, около этой точки ходит и вертится.
Под влиянием этого же временного отсутствия мысли — рассеянности почти — крестьянский парень лет семнадцати, осматривая лезвие только что отточенного топора подле лавки,
на которой лицом вниз
спит его старик отец, вдруг размахивается топором и с тупым любопытством смотрит, как сочится под лавку кровь из разрубленной шеи; под влиянием этого же отсутствия мысли и инстинктивного любопытства человек находит какое-то наслаждение остановиться
на самом краю обрыва и думать: а что, если туда броситься? или приставить ко
лбу заряженный пистолет и думать: а что, ежели пожать гашетку? или смотреть
на какое-нибудь очень важное лицо, к которому все общество чувствует подобострастное уважение, и думать: а что, ежели подойти к нему, взять его за нос и сказать: «А ну-ка, любезный, пойдем»?
Клеопатра Петровна притянула его голову и, положив ее к себе
на грудь, начала его целовать в
лоб, в лицо Павел чувствовал при этом, что слезы
падали из глаз ее.
Золотые волосы
падали крупными цельными локонами вокруг его высокого, чистого
лба, густая, четырехугольной формы, рыжая, небольшая борода лежала правильными волнами, точно нагофрированная, и вся его массивная и изящная голова, с обнаженной шеей благородного рисунка, была похожа
на голову одного из трех греческих героев или мудрецов, великолепные бюсты которых Ромашов видел где-то
на гравюрах.
— А снеси, как сказывал,
на гумно!
На лбу-то у ней не написано, где она спала-ночевала! Заблудилась, да и вся недолга…
Санин играл с ней до обеда и после обеда. Панталеоне также принял участие в игре. Никогда его хохол не
падал так низко
на лоб, никогда подбородок не уходил так глубоко в галстух! Каждое движение его дышало такой сосредоточенной важностью, что, глядя
на него, невольно рождалась мысль: какую это тайну с такою твердостью хранит этот человек?
Глаза его были закрыты, тень от черных густых волос
падала пятном
на словно окаменелый
лоб,
на недвижные тонкие брови; из-под посиневших губ виднелись стиснутые зубы.
Темно-русые волосы с сильною проседью
падали в беспорядке
на умный
лоб его, рассеченный несколькими шрамами.
Весною я все-таки убежал: пошел утром в лавочку за хлебом к чаю, а лавочник, продолжая при мне ссору с женой, ударил ее по
лбу гирей; она выбежала
на улицу и там
упала; тотчас собрались люди, женщину посадили в пролетку, повезли ее в больницу; я побежал за извозчиком, а потом, незаметно для себя, очутился
на набережной Волги, с двугривенным в руке.
Серая попадья, подняв очки
на лоб, положив
на колени руки и шитьё, сидела у окна, изредка вставляя в речь дяди два-три негромких слова, а поп, возбуждённый и растрёпанный, то вскакивал и летел куда-то по комнате, сбивая стулья, то, как бы в отчаянии,
падал на клеёнчатый диван и, хватаясь за голову руками, кричал...
Пальцы дрожали, перо прыгало, и вдруг со
лба упала на бумагу капля пота. Писатель горестно ахнул: чернила расплывались, от букв пошли во все стороны лапки. А перевернув страницу, он увидал, что фуксин прошёл сквозь бумагу и слова «деяния же его» окружились синим пятном цвета тех опухолей, которые появлялись после праздников под глазами рабочих. Огорчённый, он решил не трогать эту тетрадку, спрятал её и сшил другую.
Когда женщина первая делает признание в любви, мужчина
попадает в крайне неловкое положение. Я помню, что поцеловал ее в
лоб, что потом это горячее заплаканное лицо прижалось к моему лицу, что… Прежние романисты ставили
на этом пункте целую страницу точек, а я ограничусь тремя.
Действительно, вид у Боброва был ужасный. Кровь запеклась черными сгустками
на его бледном лице, выпачканном во многих местах угольною пылью. Мокрая одежда висела клочьями
на рукавах и
на коленях; волосы.
падали беспорядочными прядями
на лоб.
От зарева заводских огней лицо Боброва приняло в темноте зловещий медный оттенок, в глазах блестели яркие красные блики, спутавшиеся волосы
упали беспорядочно
на лоб. И голос его звучал пронзительно и злобно.
Глаза старого рыбака были закрыты; он не
спал, однако ж, морщинки, которые то набегали, то сглаживались
на высоком
лбу его, движение губ и бровей, ускоренное дыхание ясно свидетельствовали присутствие мысли; в душе его должна была происходить сильная борьба. Мало-помалу лицо его успокоилось; дыхание сделалось ровнее; он точно заснул. По прошествии некоторого времени с печки снова послышался его голос. Глеб подозвал жену и сказал, чтобы его перенесли
на лавку к окну.
Фома, согнувшись, с руками, связанными за спиной, молча пошел к столу, не поднимая глаз ни
на кого. Он стал ниже ростом и похудел. Растрепанные волосы
падали ему
на лоб и виски; разорванная и смятая грудь рубахи высунулась из-под жилета, и воротник закрывал ему губы. Он вертел головой, чтобы сдвинуть воротник под подбородок, и — не мог сделать этого. Тогда седенький старичок подошел к нему, поправил что нужно, с улыбкой взглянул ему в глаза и сказал...
Раиса медленно отодвинулась в сторону, Евсей видел маленькое, сухое тело хозяина, его живот вздувался и
опадал, ноги дёргались,
на сером лице судорожно кривились губы, он открывал и закрывал их, жадно хватая воздух, и облизывал тонким языком, обнажая чёрную яму рта.
Лоб и щёки, влажные от пота, блестели, маленькие глаза теперь казались большими, глубокими и неотрывно следили за Раисой.
…В тесной и тёмной комнате пили чай, лысый хохотал и вскрикивал так, что
на столе звенела посуда. Было душно, крепко пахло горячим хлебом. Евсею хотелось
спать, и он всё поглядывал в угол, где за грязным пологом стояла широкая кровать со множеством подушек. Летало много больших, чёрных мух, они стукались в
лоб, ползали по лицу, досадно щекотали вспотевшую кожу. Евсей стеснялся отгонять их.
Утром Нестор Игнатьевич покойно
спал в ногах
на Дорушкиной постели, а она рано проснулась, села, долго внимательно смотрела
на него, потом подняла волосы с его лица, тихо поцеловала его в
лоб и, снова опустившись
на подушки, проговорила...
Заяц-хвастун подпрыгнул кверху, точно мячик, и со страху
упал прямо
на широкий волчий
лоб, кубарем прокатился по волчьей спине, перевернулся еще раз в воздухе и потом задал такого стрекача, что, кажется, готов был выскочить из собственной кожи.
Тотчас же раздался выстрел. Увидев, что Лаевский стоит
на месте, а не
упал, все посмотрели в ту сторону, откуда послышался крик, и увидели дьякона. Он, бледный, с мокрыми, прилипшими ко
лбу и к щекам волосами, весь мокрый и грязный, стоял
на том берегу в кукурузе, как-то странно улыбался и махал мокрой шляпой. Шешковский засмеялся от радости, заплакал и отошел в сторону…
Чёрный, кудрявый Стёпа, сидя
на подоконнике, распустив толстые губы свои, гладил
лоб дрожащей рукою, и казалось, что он сейчас
упадёт, ударится головою в пол. Вот он зачем-то оторвал расстегнувшийся манжет рубашки и швырнул его в угол.
Рыбаки говорили, что она очень стара и что у ней
лоб порос мохом; когда разевали ей
пасть, то поистине страшно было смотреть
на ее двойные острые зубы, крупные и мелкие; горло у ней было так широко, что она без всякого затруднения могла проглотить старую утку.
Вчера ночью интересная вещь произошла. Я собирался ложиться
спать, как вдруг у меня сделались боли в области желудка. Но какие! Холодный пот выступил у меня
на лбу. Все-таки наша медицина — сомнительная наука, должен заметить. Отчего у человека, у которого нет абсолютно никакого заболевания желудка или кишечника (аппенд., напр.), у которого прекрасная печень и почки, у которого кишечник функционирует совершенно нормально, могут ночью сделаться такие боли, что он станет кататься по постели?
Мы с Мухоедовым долго и совершенно безмолвно любовались этой оригинальной картиной, в которой свет и тени создавали причудливые образы и нагоняли в душу целый рой полузабытых воспоминаний, знакомых лиц, давно пережитых желаний и юношеских грез; Мухоедов сидел с опущенной головой, длинные волосы
падали ему
на лоб, папироса давно потухла, но он точно боялся пошевелиться, чтобы не нарушить обаяния весенней ночи.
От танцев щечки ее разгорелись; шелковая мантилья
спала и открыла полную, белую шею и грудь; черные глазки разгорелись еще живее, роскошные волосы, распустившиеся кудрями,
падали на плечи и
на лоб.
Это её движение отразилось в его сердце — оно тоже, вздрогнув, как бы
упало в холод, стеснивший его. Девушка смотрела
на него сверкающими глазами, а её
лоб разрезала злая складка, исказившая лицо испугом и гневом. Он слышал её негодующий голос...
Воспаленные, широко раскрытые глаза (он не
спал десять суток) горели неподвижным горячим блеском; нервная судорога подергивала край нижней губы; спутанные курчавые волосы
падали гривой
на лоб; он быстрыми тяжелыми шагами ходил из угла в угол конторы, пытливо осматривая старые шкапы с бумагами и клеенчатые стулья и изредка взглядывая
на своих спутников.
Он приехал домой, едва слыша под собою ноги. Были уже сумерки. Печальною или чрезвычайно гадкою показалась ему квартира после всех этих неудачных исканий. Взошедши в переднюю, увидел он
на кожаном запачканном диване лакея своего Ивана, который, лежа
на спине, плевал в потолок и
попадал довольно удачно в одно и то же место. Такое равнодушие человека взбесило его; он ударил его шляпою по
лбу, примолвив: «Ты, свинья, всегда глупостями занимаешься!»
Не
спал и молодой человек. Лежа под открытым окном — это было его любимое место, — заложив руки за голову, он задумчиво следил за читавшим. Когда бродяга углублялся в книгу и лицо его становилось спокойнее,
на лице молодого человека тоже выступало спокойное удовлетворение, когда же
лоб бродяги сводился морщинами и глаза мутились от налегавшего
на его мысли тумана, молодой человек беспокоился, приподымался с подушки, как будто порываясь вмешаться в тяжелую работу.
Когда наступила ночь, в камере этапа не
спали только два человека. Бесприютный, полулежа
на нарах, при свете сального огарка поворачивал страницу за страницей. Лицо его выражало сильное, почти болезненное напряжение мысли, морщины
на лбу углубились, и по временам, когда бродяга отрывался от книги и, устремив глаза в потолок, старался вдуматься в прочитанное, —
на лице его явственно виднелось страдание.
С темени
на лоб падали клочья сивых волос, под ними прятались глубокие морщины, то опускаясь
на лохматые брови, то одним взмахом уходя под волоса.
В день отъезда он сперва очень храбрился и уверял, что куда его ни пошли, хоть туда, где бабы рубахи моют да вальки
на небо кладут, он все не пропадет, но потом
упал духом, стал жаловаться, что его везут к необразованным людям, и так ослабел наконец, что даже собственную шапку
на себя надеть не мог; какая-то сострадательная душа надвинула ее ему
на лоб, поправила козырек и сверху ее прихлопнула.
Когда Суворов Прагу осаждал,
Ее отец служил у нас шпионом,
И раз, как он украдкою гулял
В мундире польском вдоль по бастионам,
Неловкий выстрел в
лоб ему
попал.
И многие, вздохнув, сказали: «Жалкой,
Несчастный жид, — он умер не под палкой!»
Его жена пять месяцев спустя
Произвела
на божий свет дитя,
Хорошенькую Тирзу. Имя это
Дано по воле одного корнета.